30.11.2009 17:49 — Умер писатель Милорад Павич Сербский поэт, писатель, переводчик и историк сербской литературы Милорад Павич скончался в возрасте 80 лет, сообщило в понедельник радио и телевидение Сербии.
Специалист по сербскому барокко и поэзии символизма Павич родился 15 октября 1929 года в Белграде в семье скульптора и преподавательницы философии. В 1949–1953 годах учился на философском факультете университета Белграда, позже получил степень доктора философских наук в области истории литературы в загребском университете. Перед тем, как полностью посвятить себя литературному творчеству, Павич некоторое время преподавал в различных университетах (в парижской Сорбонне, в Вене, Фрайбурге, Регенсбурге и Белграде). Его первый поэтический сборник «Палимпсести» был издан в 1967 году. В 1971 году был опубликован следующий стихотворный сборник «Лунный камень». Мировую известность Павичу принес роман «Хазарский словарь» (1984), ставший бестселлером.
Павич работал в газетах, писал критические заметки, монографии по истории древней сербской литературы и поэзии символизма, переводил стихи с европейских языков. В 1991 году вошел в состав Сербской академии науки и искусства. В 2004 году был номинирован на Нобелевскую премию по литературе. Переводил Пушкина и Байрона на сербский язык. РИА «Новости»
Сообщение: 4613
Зарегистрирован: 15.07.09
Откуда: Србија, Београд
Репутация:
5
Отправлено: 07.12.09 18:56. Заголовок: Његов авион једноста..
Његов авион једноставно се сакрио за облаке Руска штампа о Милораду Павићу
Неправолинијски геније. Најчитанији Србин. Смрт је презимењак сна – под таквим насловима руска издања су објавила чланке посвећене истакнутом писцу Милораду Павићу. Аргументи и факти пишу: Павић је без сопствене жеље био писац педагог. После читања његових књига људи су желели да буду паметнији. Они су се удубљивали у читање, заражени овим вирусом тражили у другим књигама одговоре на Павићеве загонетке. Шарада, игра усамљеника постала је саставни део овог света. Павић није било Нобеловац, из разлога како политичког, тако и лингвистичког карактера, али он заузима достојно место у списку оних који нису добили Нобелову награду и на чијем челу се налазе Зола и Толстој. Павича знају и без награда и ордена. Издање Газета пише да романи Павића и сада чуде младе читаоце. Многи сматрају да је изградивши причу по принципу линкова, он наговестио појаву Интернета. А метафоре и ликови којима су богато засути сви Павићеви романи нису подлежни ифлацији, сматра издање. Лист Известија наводи фрагменте из интервјуа са српским писцем, који је он дао издању још 2006. гоидне. У разговору Милорад Павић прича занимљиву причу о томе како је почео да учи руски: Било је то за време немачке окупације, каже он. Један белогардејац, који је после емиграције из Русије служио у француском легиону странаца, дао ми је да прочитам на руском стихове Фета и Тјутчева – једино што је понео од лепе књижевности. Неке од њих знам напамет до данас. Српски геније није био строг учитељ, за читаоце он је постајао пре гуру и занимљив саговорник – сматра Нова политика. Сваки роман овог писца је нови свет који се отварао читаоцу са нове, парадоксалне, али тако привлачне стране. Пре њега нешто тако није постојало, после њега не може ни да буде… А интернет-издање Лента.ру пише да је српски класик умео да покори читаоца, учинивши га коаутором својих дела. У њима је Павић мешао сан и јаву, не трудећи се да прави међу њима разлике и у томе је остајао непревазиђен. Најбољи епитаф самом себи писац је оставио у поговору Гвоздене Завесе: како би сачувао своје рукописе од авионске несреће, Павић их је слао самом себи на београдску адресу, а када је припремао ова писма за штампу, није био сасвим сигуран да је онај ко из је слао идентичан ономе који их издаје. Можда је мој авион већ пао, питао се Павић. У суштини, његов авион се само сакрио иза облака, закључује Лента.ру.
/12.12.2009/ Последний византиец http://www.srpska.ru/article.php?nid=13086 Книги Павича мне всегда напоминали Венецию. Ей тоже посчастливилось родиться в условиях максимального принуждения. Венеция завелась в фантастической тесноте. Венеция — игра, ребус или кроссворд, заставляющий мастера вписывать дома и дворцы в строчки каналов. В доведенных до абсурда географических условиях проявилась замечательная самодисциплина культуры: искусственные ограничения обернулись апофеозом формы.
Живя по соседству, Павич перенял опыт адриатического чуда. В поисках освобождения от сношенных литературой форм он взял на себя повышенные обязательства — в интересах свободы заключил себя в каземат. Его книги — своего рода Венеция: жесточайшая организационная структура не мешает величайшему авторскому произволу. Так, сочиняя книгу-словарь, Павич развязал себе руки, смиряя хаос абсурдом. (Нет книг абсурднее энциклопедий, расставляющих предметы, имена и понятия в мнимом порядке.) В сущности Павич работал с литературой второго уровня, со словесностью, уже успевшей отказаться от завоеванной свободы и добровольно подставившей шею под новое ярмо.
«Все книги на земле имеют эту потаенную страсть — не поддаваться чтению», — проговаривается Павич в конце своего головоломного «Пейзажа, написанного чаем». Чтобы затормозить читателя и сломать автоматизм чтения, Павич изобрел письмо иероглифами, каждый из которых сам по себе затейлив и увлекателен. Роман складывается из отдельных фантастических микрорассказов, составляющих генеральный сюжет, который никак не поддается пересказу. В каждую книгу вставлен разрушительный механизм, мешающий выстроить текст в линейное повествование.
В стандартном романе есть история, хотя бы ее контуры, которые автор наносит беглыми чертами, а затем заполняет объемы красками в меру изобретательности и таланта. У Павича сюжет как музыка: его надо переживать в каждую минуту чтения. Стоит только на мгновение отвлечься, и мы неизбежно заблудимся в хоромах этой дремучей прозы. Таким образом личное время читателя включено во время романа. Читатель — как актер, который и играет, и проживает положенные ролью часы на сцене, старея ровно на столько, сколько длится спектакль.
Пока мы следим за каждым узором-предложением, общее — «история» — теряется: за деревьями мы не видим леса. Мало того, «дерево» ведет нас не только вдаль, но и вверх — на него можно взобраться, чтобы взглянуть на открывающуюся панораму. Каждый элемент прозы Павича — саженец, причем бамбука — уж больно быстро растет. В любом из его сравнений — замысловатая притча, в эпитете — намеченная легенда, в абзаце — свернувшийся фантастический рассказ. Все это гротескное изобилие срастается в одну массивную криптограмму: печь из изразцов, каждый из которых одновременно и картинка, и часть живописного панно.
Сам Павич предпочитал архитектурные сравнения: роман как собор или мечеть. Его книги можно обойти с разных сторон, чтобы бегло осмотреть, но можно сосредоточиться на какой-нибудь детали — портал, орнамент, химера, каменная резьба. Избыточное содержание тут так велико, что у нас еле хватает сил и воображения, чтобы удержать в памяти картину целого. Тут-то автор и приходит на помощь, предлагая читателю кристаллическую решетку в виде словаря, кроссворда или какой-нибудь другой семантически пустой формы. Для писателя соблазн этих структур в том, что они позволяют вогнать материал в жесткие рамки, не выстраивая при этом линейного сюжета. Композиция здесь задана не автором, а чужой, существовавшей до него формой. И чем она строже, тем больше свободы у автора и его героев. Он строго соблюдает не им придуманное правило — следит, чтобы герои в нужных местах пересекались. Зато в остальном он волен — повествовательная логика, сюжетная необходимость, законы развития характера, психологическая достоверность, даже элементарная временная последовательность «раньше — позже» — всего этого у Павича нет. Он счастливо отделался от презумпции реализма, которая создает из книги иллюзию мирового порядка — с началом, серединой и концом, и навязывает автору изрядно скомпрометированную роль всемогущего творца.
Новаторство Павича подчеркивает неожиданная связь с семейными сагами «мыльной» оперы: бесконечно запутан клубок родственников, людское тесто, которое автор месил прямо-таки со злорадным азартом. «Семейная» клетка разбухает по всем направлениям — герои плодятся, раздваиваются, повторяются, отражаются, превращая текст в генетическую шараду. От этого генеалогического баньяна не просто добиться ответа на простые вопросы: кто кого родил, любил, убил.
Нам трудно уследить за героями и уж тем более понять их, потому что приключения разворачиваются не только в пространстве, но и во времени. Созданная Павичем литературная форма требовала организации текста на более сложном уровне. Временные координаты тут наделяются пространственными характеристиками: персонажи могут жить во вторнике или в пятнице — не когда, а где. Павич ищет ответа — истины, порядка, гармонии, Бога — не в пространстве, а во времени, не на небе, Земле или в преисподней, а в истории, спрессовавшей вчерашний, сегодняшний и завтрашний день.
Он и сам такой. Когда «Хазарский словарь» обошел и покорил мир, Павича назвали первым писателем третьего тысячелетия, но сам он тянулся к рапсодам, аэдам, Гомеру, к той литературе, которая была до книг, а значит, сможет выжить и в постгуттенберговском мире — когда и если — их снова не будет.
Обедая с Павичем в Белграде, я попытался заказать из меню мастера: «Порция седой травы, два раза по миске божьих слез, один взгляд в панировке с лимоном». Меня не поняли, что и неудивительно.
Проза Павича не на каждый день: она изъясняется языком цыганской гадалки. Единица его текста — свернутая сказка. Он — рассказчик кошмаров и игрок архетипами. В этой роли Павич уникален. Но все же в его прозе есть нечто нам знакомое: сквозь перевод тут, если угодно, просвечивает славянская душа. С Павичем нас соединяет общий корень мысли. Ее ходы причудливо, но отчетливо повторяют полузнакомые, полузабытые и все-таки родные мотивы. Вслушайтесь в эти настоянные на Достоевском и Розанове афоризмы: «Бог — это Тот, который Есть, а я тот, которого нет». Или так: «Все для народа, ничего вместе с народом».
Такая связь — не от хорошей жизни. Как справедливо и не без зависти считают американские критики, все разновидности «магического реализма» растут лишь в тех неблагополучных краях, где натурализм и гротеск, реализм и фантастика перемешиваются в мучительной для жизни, но плодотворной для литературы пропорции. Лучшее рождается в момент кризиса. Самое интересное происходит на сломе традиционного сознания, когда органика мира пошла трещинами, но держит форму: уже не глина, еще не черепки. Новую литературу создают те, кто попал в зазор между естественным и противоестественным. Так появились не только книги Маркеса и Рушди, но и Сорокина с Пелевиным. Павич — им всем родня: он работал с тем материалом, с которым сегодня живут в России.
Собственно, Павич и сам мне это говорил, объясняя свой безмерный успех у русского читателя.
— А в газетах пишут, — набравшись наглости, сказал я, — что вы — последний коммунист. Правда?
— Нет, я — последний византиец, — непонятно объяснил Павич и повел на спектакль, поставленный по «Хазарскому словарю».
Театр в разоренной войной и тираном столице покорял щедрой роскошью. Он являл собой многоэтажную жестяную воронку, выстроенную специально для постановки. Из подвешенного к небу прохудившегося мешка на голую арену беспрестанно сыпались песчинки, бесчисленные, как время. Борясь с ним, спектакль, ветвясь, как проза Павича, оплетал консервную банку театра. Понимая все, кроме слов, я с восторгом следил за созданием мифа.
Отправлено: 29.01.10 02:57. Заголовок: Павич, не смотря на ..
Павич, не смотря на то что называл себя больше "женским" писателем - один из моих любимых авторов. Ему принадлежит хороший афоризм, который я периодически цитирую - "когда Европа больна, она прописывает лекарства Балканам". Жаль что он ушёл, но огромная ему благодарность за оставленное наследие.
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 14
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума
